Страшно, больно и долго. Как я лечилась от COVID-19 в «красной зоне»

Подняться с постели я смогла только один раз. Проходя мимо зеркала, увидела ужаснувшее меня отражение: лохматое существо с бессмысленными глазами. Я еле передвигалась по квартире, но, вспомнив, что уже три дня ничего не ела, решила хоть как-то уговорить себя покушать. Стоило только об этом подумать, как меня накрыл рвотный рефлекс. И я не знаю, что было бы дальше, если в тот вечер родные не вызвали «скорую помощь» мне и моей маме, которая с такими же признаками болела всё это время у себя дома.

Дальше всё, как в бреду. Компьютерная томография, фраза врача «лёгкие — матовое стекло», ожидание приезда «скорой» из Сибайского инфекционного госпиталя, ночная дорогая в Сибай, госпиталь.

Встреча с «инопланетянами»

Заходим в дверь с надписью «Красная зона» — и оказываемся в небольшом помещении. А дальше проход на лестницу перегорожен письменным столом. Нас встречает врач в «космическом» одеянии: костюме, респираторе, стеклянном защитном щитке на лице. Доктор замечает, что под маской у меня капают слёзы. Она спокойно и даже ласково разговаривает, не торопит и не утешает дежурными фразами. Видимо, ей приходится каждый день видеть растерянных и расстроенных людей. Под действием её тихого и спокойного голоса немного успокаиваюсь и признаюсь: «Мне страшно, больно и плохо». Врач измеряет сатурацию, попутно спрашивая, какие лекарства мы принимали. Объясняет, что здесь лечат пока состояние больного не перестанет быть опасным. А потом всё зависит от самочувствия и анализов. Или человека выписывают домой, или переводят на долечивание в другие стационары. По рации дежурный врач передает нас медсестре. Та показывает дорогу в раздевалку. Снимаем верхнюю одежду, надеваем тапочки, куртку и обувь кладут в огромный чёрный мешок, завязывают и подписывают белым маркером. Дальше провожают в отделение.

— Вам повезло, что попали к нам, — говорит медсестра, — Все процедуры здесь ориентированы именно на лечение коронавируса, врачи — профессионалы, так что не переживайте, быстро поставим вас на ноги! Всё будет хорошо!

Смирившись со своей участью, располагаемся в палате. Стены обшарпаны, кровати жесткие и узенькие, оказывается раньше это было детское отделение. Подушки и матрасы обернуты полиэтиленом, лежать на них жутко неудобно, жарко, они все время шуршат. Но это всё я заметила лишь спустя несколько дней. А пока — уколы, капельницы, кислородная маска, лекарства горстями.

В двухместной палате есть туалет и раковина. Выходить строго запрещено. Отныне мы можем передвигаться только по палате. Окна закрыты наглухо, изнутри нет даже ручек. Медсестра рассказывает, что ещё утром на моей кровати лежала бабушка с 55 процентами поражения лёгких. Сегодня, на десятый день, её выписали уже с 40 процентами и перевели на долечивание в другую больницу.

Про то, сколько у нас поражение лёгких, спрашивать не хотелось. Когда находишься на грани жизни и смерти, реальность воспринимается иначе… В эти минуты если я и могла о чём-то переживать, так это за маму. Всё-таки возраст и послеоперационное состояние. И если мне, молодой женщине, было так невыносимо тяжело, то каково было ей в эти минуты?

После процедур к нам ещё раз зашла дежурный врач-женщина, она пожелала спокойной ночи, всячески подбадривала и успокаивала нас. За стеклянными очками я увидела добрые глаза, в которых было столько уверенности и оптимизма, что я поверила её словам: «Всё будет хорошо!». С этой мыслью я и уснула.

Есть, пить и спать

Мое первое утро в больнице начинается в четыре часа. В палату заходит медсестра и осторожно будит, дотрагиваясь до плеча. Она просит протянуть руку, чтобы взять у меня кровь. Я сквозь сон даже не чувствую боли. Затем измерение сатурации, давления, уколы в живот и ягодицы. Снова проваливаюсь в сон.

Через пару часов просыпаюсь, когда утром по коридору едет телега с кашей и чаем. Из соседней по блоку палаты раздается затяжной громкий кашель. Мужчина не может остановить его в течение минут десяти. Санитарка рассказывает, что наши соседи — пожилая семейная пара. Дед заразился от бабушки, переносит болезнь гораздо легче. Он кашляет так, что, кажется, часами не может остановить удушающий приступ. После завтрака ставят капельницы, заканчивается одна бутылка и сразу подключают другую. Засыпаю…

По коридору, выйти в который мы не можем, везут что-то тяжёлое. Это или телега с едой, или лекарства. Через пару дней мы уже научимся различать их по звуку: если едет тачка с обедом, звук бренчащий и более глухой, если же везут капельницы, он тише, но звонче. В сутки ставят по две-три капельницы, маме — больше. И таблетки ей дают больше, чем мне. Мои розовая и белая, четыре жёлтых, а её — розовая, две белые и шесть жёлтых. Весь наш больничный режим сводится к еде, питью и сну. В перерывах ставят капельницы, уколы и дают таблетки. Наша задача — только выздоравливать.

Мы пытаем медсестру, что это за препараты, она подробно отвечает и советует, что выпить утром, а что ближе к вечеру. Ищем в интернете жёлтые таблетки. Стоимость упаковки из 40 штук — около 12 тысяч рублей. Ещё по состоянию анализов маме несколько раз вливали плазму крови, что значительно улучшило её состояние.

— Теперь уже буду лежать до последнего, — доносится из соседней палаты голос женщины, разговаривающей по телефону. — Жить-то хочется. У меня и сатурация низкая, 81. Диабет скачет, прописали инсулин для нормализации сахара. А ещё ставят укол в вену, я его назвала «дискотека». От него идет жар по всему телу. Действительно, незабываемые ощущения...

Как и весь ковидный опыт в целом, думаю я. Сегодня разворачивала маленький кулечек с лекарствами и увидела фамилию, напротив которой в строке «исход болезни» написано «смерть»… Стало не по себе, дрожь пробежала по всему телу. Скомкала бумагу в руках и выбросила в ведро.

Ближе к вечеру нам приносят ужин: тушёного минтая с гречневой кашей в одноразовой пластиковой посуде. Кормят тут три раза в день. В госпитале первый раз за неделю я немного поела. Но вкус еды по-прежнему не ощущался в полной мере.

16 часов на животе

В каждой палате ковидного госпиталя находится кислородная станция. Колба, из которой наружу выходят два провода. В резервуар наливают воду, а канюли нужно поместить в нос. Прибор при включении начинает едва слышно гудеть, и процесс оксигенотерапии начинается. Использовать кислородный накопитель можно только по предписанию специалиста.

Мама почти весь световой день проводит «на кислороде». Я меньше, но тоже испытываю облегчение в дыхании, когда использую аппарат. Медики настойчиво рекомендуют мне лежать на животе в прон-позиции, на животе. Даже инструкция на стене размещена, как правильно лежать. Мне неудобно: жесткая сетка кровати впивается в кости таза. Но делать нечего: пока могу, терплю.

На третьи сутки, температура, которая стабильно держалась у нас три недели, стала отступать. Я почему-то плачу, может, потому, что почувствовала, что мы сможем перебороть эту ужасную болезнь?

«Больно, плохо, не могу»

Ещё не рассвело, как из соседней палаты раздаются стоны. Один из наших соседей нажимает на кнопку вызова медработника, что находится около каждой кровати в палатах. Звонок раздается по всему коридору. В палату спешит медсестра. Мужчина громко, задыхаясь, жалуется, что ему резко стало очень плохо.

"Больно, тяжёло, не могу, — слышу за стенкой, — помогите, вчера мне лучше было». Сажусь на кровати и вижу в щель в двери, как его увозят на носилках из блока. Голова тяжёлая, гудит, в груди тянущая боль. Кажется, в горле застрял какой-то большой круглый шар, который не может ни провалиться внутрь, ни выйти наружу. Вчера мне тоже было получше. Я до ужаса боюсь, что организм не отвечает на лечение. Уснуть не могу. Снова страшные мысли лезут в голову. Ещё час — и придут брать анализы. Кровь из вены берут через день. На теле уже не осталось места, которого бы не касалась игла. Синяки на руках, животе, ногах. Но это все ерунда. Спать, спать, спать...

При утреннем обходе заведующая госпиталем отмечает, что у нас обеих отмечается положительная динамика по анализам. И, несмотря на большое поражение, 70 и 40 процентов, организм хорошо воспринимает лечение. 70 — у мамы, 40 — у меня … Следующую ночь я уже спала спокойно. Мне приснился томатный сок. Я проснулась с мыслью, что сейчас бы выпила его целое ведро. Попросила сестру привезти томатный сок. Ещё через день мне привезли апельсины. Домой! Одиннадцать дней в госпитале показались вечностью. Наконец, нам сказали, что можем готовиться к выписке. Процент поражения лёгких уменьшился. — Не думайте, что лечение закончено и сможете сразу вернуться к прежней жизни, — предупреждает врач. — Ещё месяц лечения дома и реабилитация, которая может растянуться до полугода. Главное, берегите себя — иммунитет очень ослаблен, и вирусом, и антиковидным лечением. На выходе из «красной зоны» нас обливают антисептиком из баллона. Забираем чёрный пакет со своей одеждой, надеваем куртки и обувь. По всему телу ручьями течёт холодный пот. Такое чувство, что три-четыре часа без остановки проработала физически, а не всего лишь прошлась по больничным коридорам десять минут.

Сейчас, спустя почти два месяца после госпитализации, самочувствие улучшается. Флюорография показывает, что пневмония почти прошла. Вот только вкусовые ощущения так и не вернулись в норму и слабость порой так накрывает, что чувствуешь моральное бессилие от того, как мучительно долго происходит процесс восстановления. Мама, не сглазить, большая молодец, поправляется, каждый день делает дыхательную гимнастику. Часто думаю о том, как бы прошла болезнь, успей я сделать вакцину? Наверняка, перенесла бы в лёгкой форме. И, если бы тогда я знала, как это — пережить тяжёлую форму коронавирусной инфекции, ни дня бы не сомневалась — вакцинироваться или нет.